В конце года, 25-го декабря, праздновалось Рождество. Как известно, праздник этот был тогда тесно связан с украшением елки для детей. Если теперь ёлка называется новогодней, то тогда её называли рождественской.
читать дальше
Чтобы сделать маленьким детям сюрприз, родители украшали ёлку в отсутствие детей, уложив их спать. Подарки клались под ёлку. Пробуждение вызывало восторг. Тогда было широко распространено поздравление родителей в стихах. Если дети изучали какой-нибудь иностранный язык, то читали стишок на этом языке. После поздравления вручались подарки.
Вечером приходили гости с детьми. Зажигалась ёлка. Хлопались хлопушки, из которых извлекались бумажные шапочки разных фасонов, которые дети надевали на себя и в них водили хоровод. Хоровод вокруг ёлки водили с песнями, пели хороводные песни. Широко были распространены и бенгальские огни. Традиционным блюдом на Рождестве был рождественский гусь.
Время от Рождества до Крещения (6 января ст.ст.) называлось Святками. На святках было широко распространено гадание девушек. Способы гадания были различны. Топили воск, жгли бумагу и по силуэту растопленного воска и пеплу сгоревшей бумаги угадывали своё будущее. Гадали с зеркалом, с кольцом, да всего и не перечислишь. Хочется упомянуть ещё один способ гадания. Девушки под Новый год выходили на улицу и, высмотрев наиболее понравившегося им мужчину, подходили к нему и спрашивали его имя. Это имя должно было принадлежать суженому (будущему мужу).
На святках было широко распространено хождение ряженых. В игрушечных магазинах в большом количестве продавались маски. Чего тут только не было! Были маски с головами разных животных, были очень смешные, были очень безобразные, были очень страшные. На себя надевали тоже что-нибудь необычное, чтобы казаться либо смешным, либо страшным, например, шубу наизнанку. В руки брали либо ухват, либо кочергу, либо метлу. Вот в таком виде ряженые ходили в компании из дома в дом. Каждый ряженый старался изменить свой голос, свою походку, чтобы не узнали.
В центре города ряженые встречались реже. Этот вид народного развлечения был распространён, главным образом, на окраинах города. Да это и понятно. Такое хождение в центре города с высокими домами было очень сложно. Другое дело на окраине города, где деревянные домишки в два-три этажа значительно облегчали это хождение.
В центре Петербурга веселились иначе. Ёлки для взрослых с балами, маскарадами устраивались в больших залах: Благородного собрания на углу Екатерининской и Итальянской улиц, Дворянского собрания, Приказчичьего клуба и других. На этих вечерах устраивались лотереи, базары с благотворительной целью (в пользу престарелых актеров, по борьбе с туберкулезом — «белый цветок» и проч.).
Если до середины XIX века в воспоминаниях, посвящённых Святкам в помещичьей усадьбе, устройство ёлки не упоминается, то уже через десять лет положение меняется.
О рождественских праздниках 1863 года свояченица Льва Толстого Т. А. Кузминская вспоминает: «Ежедневно устраивались у нас какие-нибудь развлечения: театр, вечера, ёлка и даже катание на тройках».
О зимних рождественских забавах в Ярославле вспоминает И.Д. Голицына (Татищева): «Когда наступила зима, в нашем саду построили деревянную горку. Пришли мужики с длинными шлангами и залили горку и дорожки вокруг фонтана. Когда лёд затвердел, наш маленький каток был готов. Каждый день после обеда мы надевали коньки. Девочки Куракины уже были там со своими санками, которые они втаскивали по боковым ступенькам на вершину горки, а потом съезжали вниз с криками радости и мчались дальше, прямо по средней дорожке до фонтана, замёрзшего и покрытого снегом, поворачивали направо по узенькой дорожке, пока санки не останавливались. Иногда мы садились по трое или четверо на одни санки. Тяжело нагруженные, они проезжали дальше».
Китти Мещерская пишет: «И тогда вдруг ярко разгоралось пламя; его прыгающий по стенам отблеск освещал волшебную «Шехеразаду» тех далеких дней. Казалось, из курильницы тянется вверх чуть заметная струйка благовоний, и в комнате, полной игры света и теней, мелькает стройная, худощавая фигура Вячеслава. Вот он нагибается к пылающему огню, берет бронзовыми щипцами тлеющий уголёк от полена и, подойдя к Венере, бросает его на дно курильницы. Струйка дыма на миг точно иссякает, а потом взвивается вверх плотной широкой лентой, воздух благоухает ещё сильнее. Вячеслав возвращается к камину и опускается возле нас, на медвежьи шкуры:
— Ну, господа, чья очередь рассказывать?
Я совершенно ясно слышу его голос…
О, эти полные прелести зимние вечера со святочными рассказами!.. Ещё с утра все мы, дети, молодежь, взрослые и даже наша бабушка, тянули билетики, и вытянувший билет с крестиком должен был вечером в «Шехеразаде» рассказать обязательно им самим придуманный рассказ.
Интересными бывали бабушкины рассказы; много старых польских преданий служили канвой её святочных повествований: старинные польские замки с подземными ходами, и жестокие охоты, и склепы, полные призраков. Но непревзойдённым мастером рассказа был признан Вячеслав. Он был прекрасным актёром, рассказывал плавно, никогда не запинаясь, точно читал. И все мы, не отрывая от него глаз, сидели зачарованные, боясь лишний раз перевести дыхание.
Но вот уже и полночь пробило, камин догорает. Оранжево-красные угли начинают покрываться сероватым налётом пепла. В руках у офицеров появляются гитары. Все умолкают… В тишине раздаются сначала робкие и нежные переборы гитары, они как будто сговариваются между собой, и наконец, выделяясь, начинает звучать уже определённый мотив. Ему со всех концов подпевают — и вот уже полились один за другим старинные, задушевные цыганские романсы, вслед за ними — гусарские песни, и вновь первенство — за Вячеславом.
— Вячеслав, спойте!
— Славчик, родной, пожалуйста!
— Вячеслав Александрович, просим соло! — раздаются голоса, и слышатся названия десятков романсов и песен…
Пить вино и шампанское было почему-то не принято у нас в Петровском. Подавались они только в Москве или во дворце при особо торжественных приёмах. В нашем же милом флигеле наша дорогая Параша, которой мама особенно гордилась, всех изумляла замечательными домашними настойками: сливянкой, вишневкой, рябиновкой, которые она настаивала мастерски, а её домашние ликеры из мяты, из кофе, из лепестков наших оранжерейных роз — эти ликеры никогда не забывались теми, кто их хотя бы раз попробовал.
Но самым необыкновенным в её мастерстве, вершиной её искусства был настоянный ею хмельной, шипучий мёд. Рецепт его передавался в роду у Параши, и при всей её к нам любви и преданности она хранила его в тайне, а когда приступала к «медоварению», то запиралась одна в кухне и никого к себе в помощники не брала и никого не впускала, чем не только злила всех наших поваров, но даже выводила из себя нашу бабушку, чудную кулинарку, сгоравшую от зависти. Общим мнением было, что это был тот самый мёд, который на старой Руси пили наши предки.
Мёд этот подавался в Петровском при встрече Нового года вместо шампанского. Поэтому один раз в год, а именно в новогоднюю ночь, выкатывалась из подвала тёмно-коричневая, туго стянутая обручами бочка.
В бокалах мёд был такой же золотистый и прозрачный, как шампанское. Он так же пенился, но обладал удивительным свойством: когда его пили, то, казалось, не хмелели, однако не всякий гость мог после трёх бокалов встать из-за стола — ноги переставали слушаться.
И вот в эти зимние холодные мрачные ночи, глядя на нетопленый камин и дрожа от холода, мы с Валей вспоминали, как нам, детям, в «Шехеразаде» разливали этот мед в малюсенькие ликерные рюмочки. Вспоминали и о том, как перед камином, прямо на полу, на коврах, стояли новогодние подносы с пряниками, с домашней пастилой, с сушёными фруктами, с орехами: простыми, кедровыми, грецкими, американскими, с фисташками и миндалем, жаренными с солью… »
В эмиграции Иван Шмелев вспоминал: «Вот, о Рождестве мы заговорили… А не видавшие прежней России и понятия не имеют, что такое русское Рождество, как его поджидали и как встречали. У нас в Москве знамение его издалека светилось-золотилось куполом-исполином в ночи морозной – Храм Христа Спасителя.
Рождество-то Христово – его праздник. На копейку со всей России воздвигался Храм. Силой всего народа вымело из России воителя Наполеона с двунадесятью языки, и к празднику Рождества, 25 декабря 1812 года, не осталось в её пределах ни одного из врагов её. И великий Храм-Витязь, в шапке литого золота, отовсюду видный, с какой бы стороны ни въезжал в Москву, освежал в русском сердце великое былое. Бархатный, мягкий гул дивных колоколов его… – разве о нём расскажешь! Где теперь это знамение русской народной силы?!. Ну, почереду, будет и о нем словечко.
Рождество в Москве чувствовалось задолго, – весёлой, деловой сутолокой. Только заговелись в Филипповки, 14 ноября, к рождественскому посту, а уж по товарным станциям, особенно в Рогожской, гуси и день и ночь гогочут, – «гусиные поезда», в Германию: раньше было, до ледников-вагонов, живым грузом. Не поверите, – сотни поездов! Шёл гусь через Москву, – с Козлова, Тамбова, Курска, Саратова, Самары…
Не поминаю Полтавщины, Польши, Литвы, Волыни: оттуда пути другие. И утка, и кура, и индюшка, и тетёрка… глухарь и рябчик, бекон-грудинка, и… – чего только требует к Рождеству душа. Горами от нас валило отборное сливочное масло, «царское», с привкусом на-чуть-чуть грецкого ореха, – знатоки это очень понимают, – не хуже прославленного датчанского.
Катил жерновами мягкий и сладковатый, жирный, остро-душистый «русско-швейцарский» сыр, верещагинских знаменитых сыроварен, «одна ноздря». Чуть не в пятак ноздря. Никак не хуже швейцарского… и дешевле. На сыроварнях у Верещагина вписаны были в книгу анекдоты, как отменные сыровары по Европе прошибались на дегустациях. А с предкавказских, ставропольских, степей катился «голландский», липовая головка, розовато-лимонный под разрезом, не настояще-голландский, а чуть получше. Толк в сырах немцы понимали, могли соответствовать знаменитейшим сырникам-французам. Ну и «мещёрский» шёл, – княжеское изделие! – мелковато-зернисто-терпкий, с острецой натуральной выдержки, – требовался в пивных-биргаллях.
Крепкие пивопивы раскусили-таки тараньку нашу: входила в славу, просилась за границу, – белорыбьего балычка не хуже, и – дешёвка. Да как мне не знать, хоть я и по полотняной части, доверенным был известной фирмы «Г-ва С-вья», – в Верхних Рядах розничная была торговля, небось слыхали? От полотна до гуся и до прочего харчевого обихода рукой подать, ежели все торговое колесо представить. Рассказать бы о нашем полотне, как мы с хозяином раз, в Берлине, самого лучшего полотна венчальную рубашку… нашли-таки! – почище сырного анекдота будет. Да уж, разгорелась душа, – извольте.»
А так вспоминал рождественскую ёлку в родном доме замечательный русский художник Мстислав Валерианович Добужинский:
«Ёлка была самым большим моим праздником, и я терпеливо ждал, пока папа, няня и живший у нас дядя Гога, закрыв двери в кабинет, наряжали ёлку. Многие ёлочные украшения мы с папой заранее готовили сами: золотили и серебрили грецкие орехи (тоненькое листовое золото постоянно липло к пальцам), резали из цветной бумаги корзиночки для конфет и клеили разноцветные бумажные цепи, которыми обматывалась ёлка. На её ветках вешались золотые хлопушки с кружевными бумажными манжетами и с сюрпризом внутри. С двух концов её тянули, она с треском лопалась, и в ней оказывалась шляпа или колпак из цветной папиросной бумаги. Некоторые бонбоньерки и украшения сохранялись на следующий год, а одна золотая лошадка и серебряный козлик дожили до ёлки моих собственных детей. Румяные яблочки, мятные и вяземские пряники, подвешенные на нитках, а в бонбоньерках шоколадные пуговки, обсыпанные розовыми и белыми сахарными крупинками, — до чего все это было вкусно именно на рождественской ёлке! Сама ёлка у нас всегда была до потолка и надолго наполняла квартиру хвойным запахом. Парафиновые разноцветные свечи на ёлке зажигались одна вслед за другой огоньком, бегущим по пороховой нитке, и как это было восхитительно!»
Обычай украшать ёлку пришел к нам из древности. Да и сама ёлка в доме — это не просто зелёное дерево среди зимы. Это напоминание о том, как наши предки зажигали костры и приносили символическую жертву ради будущего урожая — так называемое «рождественское полено». Потом о жертве забыли, но обычай собираться всей семьей и сжигать в очаге «рождественское полено», призывая в дом благодать и довольство, остался. В городах вместо полена в дом вносили зелёную ёлку, украшали её.
По самой древней традиции игрушки делали из специально приготовленного теста, конфет, яблок, а зажжённые свечи напоминали о костре, который жгли в древности. Под елку клали подарки для каждого члена семьи, а во все время рождественского ужина должна была гореть свеча. И ужин, и подарки — все должно было обеспечить семье благополучный год и сытую жизнь.
С наступлением Рождества кончался пост и начиналось весёлое время Святок — переодевания, маскарады, святочные гаданья, шутливые стихи. В 1818 г. Пушкин написал сатирические куплеты на манер распространённых на Западе святочных стихотворений — «Noël», или «Сказки»:
Ура! в Россию скачет
Кочующий деспот.
Спаситель громко плачет,
А с ним и весь народ.
Мария в хлопотах
Спасителя стращает:
«Не плачь, дитя, не плачь, сударь:
Вот бука, бука — русский царь!»
Царь входит и вещает:
«Узнай, народ российский,
Что знает целый мир:
И прусский и австрийский
Я сшил себе мундир.
О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;
Меня газетчик прославлял;
Я ел, и пил, и обещал —
И делом не замучен.
По традиции таких сатирических стихотворений, куплеты полны политических намёков на события прошедшего года — польский сейм, Священный союз, который возглавил Александр I, и несбывшиеся надежды на реформы в России. Кончалось стихотворение иронически: в ответ на обещания царя-батюшки младенец Спаситель радуется:
А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;
Пора уснуть уж наконец,
Послушавши, как царь-отец
Рассказывает сказки».
Праздник Рождества совпадал по времени с зимним солнцестоянием: самая длинная ночь проходила и дни начинали увеличиваться. Люди говорили: солнце на лето, зима на мороз.
Святки обязательно связывали с переодеваниями: вывороченные шубы, раскрашенные лица, мужчины, превратившиеся в женщин, и женщины — в мужчин.
В языческие времена все такие действия имели символическое значение — обмануть злых духов, отвести от дома беду. К началу XIX в. символика забылась, а переодевания остались и превратились в весёлый маскарад, как в доме Ростовых накануне 1812 г. в романе Л.Н.Толстого «Война и мир»:
«Наряженные дворовые: медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснились в залу и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хороводы и святочные игры…
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась ещё старая барыня в фижмах — это был Николай. Турчанка был Петя. Гусар — Наташа и черкес — Соня с нарисованными пробочными усами и бровями… Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось».
Время от Рождества до Крещения насыщено событиями особенно значительными. Через неделю после Рождества наступал Новый год — по старому стилю. Когда-то в России Новый год начинался 1 сентября, а счет вёлся от сотворения мира.
Но однажды Москва праздновала Новый год дважды. Как всегда, 1 сентября 7208 г. все порадовались хорошему урожаю и наступлению нового 7209 г., а 19 сентября на Ивановской площади в Кремле был оглашён именной указ Петра I «О писании впредь Генваря с 1 числа 1700 г. во всех бумагах лета от Рождества Христова, а не от сотворения мира».
В том же указе велено было следующий день после 31 декабря 7208 г. от сотворения мира считать 1 января 1700 года.
Оглашён ещё один указ — «О праздновании Нового года». Всем москвичам предписывалось отметить это событие особенно торжественно, пускать ракеты и стрелять из мушкетов, людям зажиточным украсить свои дома хвоей «из древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых», а с наступлением ночи зажигать огни.
Пётр сам подал пример: в канун Нового года зажёг первую ракету на Красной площади и дал сигнал открытию праздника. Гуляние продолжалось всю ночь: улицы осветились иллюминацией из горящих плошек, взлетали ракеты, звонили колокола, раздавались звуки труб и литавр, пушечная и оружейная пальба. Россия вступила в новое столетие вместе с Европой — начинался XVIII век.
Новый год праздновали через неделю после Рождества. Это уже не семейный праздник — его отмечали балами и маскарадами: и публичными, и домашними. О таком домашнем маскараде вспоминала М.П.Каменская, дочь художника графа Федора Петровича Толстого — этого прекрасного рисовальщика очень любил Пушкин и мечтал украсить свой сборник виньеткой его работы. В 1835 г. Ф.П.Толстой был президентом Академии художеств.
«Канун нового 1835 г. встретили у нас чем-то вроде маскарада. Мы и все дамы в этом году не наряжались, но зато приходило много наряженных из учеников Академии, и также приезжало много знакомых в прелестных костюмах. Очень умно и мило был наряжен «старым 1834 годом» скульптор Рамазанов. Он изобразил из себя древнего седого старца в рубашке, обвешанного с головы до ног старыми объявлениями и газетами за прошлый год, и печально с старенькой поломанной дубинкой в руке бродил по нашей зале в ожидании Нового года.
Как только зашипели часы, чтобы начать бить полночь, в залу влетел «новый 1835 год», Нестор Васильевич Кукольник, одетый в новенький с иголочки светло-серенький фрак, с большим букетом свежих роз в петлице фрака. Влетел и прямо кинулся весело обдирать со старого 1834 г. все отжившие свое время объявления и новости, а самого беззащитного «старца» схватил поперёк сгорбленного туловища и без церемонии выкинул за дверь залы.
Всё это безжалостное торжество нового над старым совершилось по-театральному — в одно мгновение ока; часы били ещё первые свои удары на новый год, когда о старом годе не было уже и помину. А новый со свежими розами, стоя один в торжественной позе посреди залы, проворно вынимал из своих новых карманов и кидал в публику новые, своей стряпни, четверостишия с пожеланиями и пророчествами на новый 1835 год».
На Новый год было принято сочинять пророчества. Накануне 1832 г. на маскараде в московском Благородном собрании появился звездочёт — в мантии и в колпаке, усыпанных звёздами, с большой книгой, украшенной таинственными каббалистическими знаками, из которой он вынимал и раздавал пророчества и эпиграммы. Под маской звездочёта прятался семнадцатилетний Михаил Юрьевич Лермонтов.
Целая неделя проходила в веселых праздниках: балы, театральные представления. На Неве, а в Москве прямо на льду Москвы-реки у Каменного моста устраивали состязания в быстрой езде на тройках, на площадях устраивали ледяные катальные горки.
Это совершенно особенные сооружения — их описал Павел Петрович Свиньин, литератор пушкинского времени:
«Ледяные горы основываются на деревянных столбах, иногда до 8 сажен и более в вышину, с коих делается постепенная покатость на несколько сажен в длину, также утвержденная на столбах. Они выкладываются кубическими кусками льда, которые после поливаются водою и смёрзшись представляют совершенно гладкую поверхность, подобную зеркалу. Простой народ катается с них на лубках, ледянках и на санях, а кто не умеет управлять оными, тот садится в них с катальщиком, который наблюдает, чтобы сани держались в прямой линии.
Нельзя ни с чем сравнить удовольствия, когда видишь себя перелетающим в одно мгновение ока 40 или 50 саженей — это кажется очарованием!.. Ввечеру горы освещаются фонарями; отражение сей массы разноцветных огней в снегу, мешаясь с тенями, представляет необыкновенное зрелище не только для иностранца, но для самого русского: это совершенная фантасмагория!»
Ледяные горы — не только народная забава. Англичанка Марта Вильмот описывает свои впечатления от катания на горах в Москве в 1804 г.:
«Несколько дней назад я впервые в жизни каталась с ледяных гор… Это чрезвычайно забавно. Мы поднялись по меньшей мере футов на 80 по лестнице и здесь наверху увидели увитую зелёной хвоей прелестную беседку, от которой до самой земли тянулась ледяная дорожка, обсаженная деревьями. Гору полили водой, которая моментально замерзла, превратившись в совершенно гладкий лёд. Ну, хорошо, давайте ещё раз поднимемся в беседку и усядемся в кресло с каким-нибудь компаньоном. У кресла вместо ножек полозья. Человек на коньках, стоящий сзади, толкает высокие сани и, направляя их, катится вместе с вами. Вы стремительно несётесь вниз, и, пока гора не кончится, остановиться невозможно. Мне кажется, ощущение при этом такое, будто летишь по воздуху как птица. По тому, что я спускалась семь раз, вы можете понять, насколько мне понравилось катание с ледяных гор».
Наконец наступал Сочельник — вечер накануне Крещения Господня. В этот вечер девушки гадали о своей судьбе. Так и начинается баллада Жуковского «Светлана»:
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали;
Снег пололи; под окном
Слушали; кормили
Счетным курицу зерном;
Ярый воск топили;
В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой;
Серьги изумрудны;
Расстилали белый плат
И над чашей пели в лад
Песенки подблюдны.
Татьяна Ларина, «русская душой», верила и снам и карточным гаданьям, а тем более гаданьям святочным. Пушкинский текст ироничен, но проникнут тёплым сочувствием к своей героине:
Морозна ночь, все небо ясно;
Светил небесных дивный хор
Течёт так тихо, так согласно…
Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в тёмном зеркале одна
Дрожит печальная луна…
Чу… снег хрустит… прохожий; дева
К нему на цыпочках летит,
И голосок её звучит
Нежней свирельного напева:
Как ваше имя? Смотрит он
И отвечает: Агафон.
Следующий день — праздник Богоявления, или Крещения Господня, который отмечали в России особенно торжественно. Издревле на реке Яузе близ кремлевской стены во льду делалась четырёхугольная прорубь:
«Прорубь эта по окраинам своим обведена была чрезвычайно красивой деревянной постройкой, имевшей в каждом углу такую же колонну, которую поддерживал род карниза, над которым видны были четыре филёнка, расписанные дугами; в каждом углу постройки имелось изображение одного из четырех евангелистов, а наверху два полусвода, посреди которых был водружён большой крест… Самую красивую часть этой постройки, на востоке реки, составляло изображение крещения Господа нашего во Иордани Иоанном Крестителем…» — вспоминал голландец де Бруин, посетивший Москву в самом начале XVIII в.
Голландца потрясла торжественность и нарядность праздничных строений.
«Обозревши все это хорошенько, — пишет он, — я взошёл на пригорок, находившийся около Кремля, между двумя воротами, именно поблизости ворот, называющихся Тайницкими или Тайными, через которые должен был проходить крестный ход. Он начал приближаться в 11 часов, вышед из церкви Соборной, т.е. из места собрания святых, главнейшей из московских церквей в Кремле. Весь этот ход состоял единственно из духовенства, за исключением только нескольких человек из мирян в светских платьях, которые шли впереди и несли хоругви на длинных древках. Духовенство всё одето было в своё церковное облачение, которое было великолепно.
Священники низшего чина и монахи в числе двухсот человек шли
впереди, предшествуемые множеством певчих и мальчиков, принадлежавших
к хору, одетых в светское платье, и каждый держал в руках книгу.
По правую и левую руку шли вооруженные солдаты и скороходы, имевшие
только трости, которыми они расчищали место, открывая путь шествию
и сохраняя хороший порядок.»
Анна Фёдоровна Тютчева, дочь поэта, вспоминала:
«24 декабря (1855). Сегодня, в Сочельник, у императрицы была ёлка. Это происходило так же, как и в предыдущие годы, когда государь был ещё великим князем, — в малых покоях. Не было никого приглашённых; по обыкновению, присутствовали Александра Долгорукая и я; мы получили очень красивые подарки.
Была особая ёлка для императрицы, ёлка для императора, ёлка для каждого из детей императора и ёлка для каждого из детей великого князя Константина. Словом, целый лес ёлок. Вся большая «золотая зала» была превращена в выставку игрушек и всевозможных прелестных вещиц.
Императрица получила бесконечное количество браслетов, старый Saxe, образа, платья и т.д. Император получил от императрицы несколько дюжин рубашек и платков, мундир, картины и рисунки. Впрочем, я должна сознаться, что вся эта выставка роскоши вызывает во мне скорее чувство пресыщения и печали, чем обратное…»